Валентин Захарченко о Валерии Гегамяне
С Валерием Арютюновичем мы познакомились в 1968 году. Он был основателем и первым деканом художественно-графического факультета в Одессе, и как раз сдавал полномочия. У нас было общение, скорее, как у коллег. Близкие отношения сформировались с годами. Я не могу сказать, что был ему другом – мы разного поколения. Но он интересовался тем, что я делаю.
Валерий Арютюнович много лет жил в доме для служителей от Успенского собора. Одна из комнат у него была мастерской. После его смерти там работал его сын – Алик. Его уже тоже нет с нами.
Тарасенко, я и ребята из художественного училища организовали первую персональную выставку Гегамяна, которая произошла уже посмертно. Его работы, в основном, были написаны на бумаге, из которой он склеивал себе из разных кусочков рабочую поверхность для живописи. Мы отреставрировали его картины, что-то загрунтовали, что-то подклеили. Привели в порядок.
То, что называют геноцидом армянского народа – все это отражалось в его работах. Возможно, до него кто-то из художников и описывал эту тему, не знаю. Кто из известных художников мог это делать?.. Сарьян тот же. Гегамян относился к лучшим его ученикам. Со слов Валерия Арютюновича, Сарьян даже хотел выдать за него свою дочь.
Когда Гегамян отучился, то переехал в Москву, на стажировку, за счет государства. В то время давали мастерскую и материалы, чтобы художник мог написать что-то толковое. Потом он поехал по направлению в Биробиджан, в Еврейский автономный округ. Впоследствии перевелся в Махачкалу, в художественное училище, где и встретил свою жену. Она и привезла его в Одессу.
У него была красивая и умная жена. Помогала ему во всем, все бытовые вопросы были на ее плечах. Бывало, мы встретимся, и она говорит мне: «Валик потому и гений, что не знает даже, что хлебный магазин через дорогу находится». Когда он был деканом, в материальном смысле у них все хорошо было. Но потом он получал зарплату только, как преподаватель, и она подрабатывала у нас в училище натурщицей.
У нас в то время не было ни одного худграфа, в Росси их было тринадцать, и в Киеве один. Возникла потребность организовать художественно-графический факультет и здесь. И Гегамян его создал.
Почему он не выставлялся?.. Скажем так, он, наверное, думал, что не было работ, которые стоит показать людям. У него была серьезная подготовка к знаменитому диптиху, который практически не закончен. Форма живописи у него была станковая, монументальная. Трактовка тематики геноцида требовала больших просторов.
В последние годы, когда не стало жены, он почти никуда не выходил. Ну, разве что к близким знакомым.
Я заходил к нему, он показывал свои работы, проверял их на мне. Возможно, в нем не реализовался архитектор. Он часто читал определенную литературу, очень много знал. Меня это удивляло даже.
Все его работы – архитектоничны. У него была установка на максимально выраженную образность. Как это выходило, это уже другое дело.
В. Гегамян, “Сидящая женщина”, портрет, 80х100, из частной коллекции Сергея Костина, галеря “Ника”
Я видел, как Гегямян работал на пленере, как интерпретировал то, что видел. И это нормальный ход зрелого художника – когда он еще не знает, чего хочет, но уже где-то чувствует. Натура подсказывала, интуиция, и он формировал это видение в конечный результат.
В Одессе очень много учеников Валерия Гегамяна, причем, достаточно знаменитых. Первые, кто приходит на ум, это Лыков, Ройтбурд, Рябченко.
Конечно, студенты очень мешали ему заниматься основным делом. Но он выбрал оптимальный путь, когда не нужно выполнять работу на заказ. Хотя он мог бы лучше жить, если бы это делал. А тут – общение с молодежью. У него всегда был жесткий распорядок: допустим, в понедельник с какого-то часа он свободен, и становился сам себе хозяином.
Помню, когда уже учился его сын, и нужно было его поддерживать, какие-то копейки зарабатывать, он захотел уйти с худграфа…
И когда все-таки решил уходить, он сказал такие слова: «Я чувствую, что могу прожить лет десять, но настоящей, полноценной жизнью художника. И больше никого и ничего».
Его слова я запомнил на всю жизнь, потому что и сам хотел бы так сказать.
В.Гегамян,без названия, натюрморт, 63х86, из частной коллекции Сергея Костина, галеря “Ника”
Ему было шестьдесят два года, когда он уволился. И где-то приблизительно столько он и прожил. Уже никуда не выходил. И я его почти не видел, раза три-четыре, максимум, за все годы. Ему хватало каких-то эмоциональных, умственных запасов. Он тонко ощущал музыку. Был в полном смысле творческой, артистичной натурой. При этом принципиальный человек, но и в каких-то вопросах покладистый. К своей работе у него было особенное отношение. Он был молчаливым примером для молодежи, потому что если что-то говорил, то так и делал.
Когда я учился уже на первом или втором курсе, была выставка педагогов худграфа, в Доме Ученых. И он там тоже участвовал, разумеется. Это был приблизительно 1969 год, точно не помню.
Впоследствии выпустили художественный альбом Гегамяна, с хорошей обложкой и качественными фотографиями работ.
Как педагог он был редким в том смысле, что у него была своя система. Он чувствовал, что некоторые студенты любят живопись. Вот, скажем, почему он меня стал приглашать к себе в мастерскую?.. Я не напрашивался к нему. Была такая ситуация, когда приходила комиссия – оценивать работы студентов, и он заранее смотрел на наши работы. На счастье, он долго останавливался возле моих работ. И был очень внимателен. Его оценка – это было высшее, что только могло быть. И, конечно же, он хотел, чтобы и его картины оценивали, иначе для чего он работает?..
Я не злоупотреблял походами к нему в мастерскую. Но когда приходил, его жена наливала чай, угощала пирожками, а он писал, хотя знал, что я уже пришел. Ему тяжело было оторваться от своей работы.
В. Гегамян, без названия, натюрморт, 63х86, из частной коллекции Сергея Костина, галеря “Ника”
По натуре он был очень горячим, но в то же время и сдержанным человеком. Вывести его на скандал было невозможно. Он говорил: «Я долго терплю, но если я наношу удар, то очень сильно». Бывало и такое, что говорил студентам: «Я уже злой на вас. Что это вы тянете?..».
У него в работе была максимальная самоотдача. Это уже вызывает уважение. Также, с педагогической точки зрения, его система не была мертвой, всегда присутствовали какие-то обновления. Это – пошаговое развитие, оптимальная возможность для владения формой. И в учении это необходимо.
У людей – различные темпераменты. Например, нам нужно нарисовать чашку. И Гегамян каждому чуть-чуть по-разному объяснял, как это делать, учитывая тип характера студента.
Да, он боялся простуды. Хотя это уже личное… Носил шарф, и одевал его, как маску. Это была его «фишка». Но это все не имеет значения.
Есть одна забавная история, связанная с Сарьяном. Он ходил на пленер, но студентов с собой не брал. И один раз они тихонечко пошли за ним и стали подглядывать за тем, как он работает. Сарьян долго-долго смотрел на натуру, а потом подходит к работе, и – российский мат, и мазок. Мат, и мазок. Гегамян рассказывал, и сам смеялся.
Валерий Арютюнович очень размеренно работал. Вот сидит натура, он подходит, потом отходит, сделает линию, опять посмотрит, следующую проводит. Он очень четко чувствовал пластику, и всегда много работал. Если видел, что человек талантливый, всегда помогал советами, хвалил, если было за что.
Гегамян был очень талантливым человеком.
В его жизни были определенные ограничения ради основной цели, а это значит жертвенность. А жертвенность – это всегда отречение от самого себя во имя чего-то, что человеку дороже себя самого.
Для Валерия Гегамяна это было – искусство.
В. Гегамян, “Природа”, пейзаж, 86х64, из частной коллекции Сергея Костина, галеря “Ника”
Материал подготовила Анна Литман
